– Та-ак, ничего не изменилось… все они тут… – слышал я впереди бормотание Фишера. – Дьяк Висковатый… ага… боярин Ордин-Нащокин… ближний боярин Головин… граф Панин… граф Нессельроде… князь Лобанов-Ростовский… Милюков… Троцкий… Чичерин… Сто-о-оп! Вот и наш матерый человечище, любуйся! У тебя есть девяносто секунд на осмотр экспоната.

Старик затормозил у портрета малопримечательного дядьки в старомодном двубортном пиджаке и галстуке в мелкий горошек. К одному из широких лацканов пиджака был прикручен орден.

– Это кто? – сразу не догадался я.

– Кто-кто… Жан Кокто! – Вилли Максович развернулся ко мне и недовольно фыркнул. – Что за бессмысленный вопрос? Иннокентий, я разочарован. Если у тебя пробел в знаниях, ты должен включить свою смекалку. Конечно же, это Молотов Вэ Эм – бывший нарком иностранных дел СССР, подельник Риббентропа и хозяин ворона…

Луковицу головы бывшего наркома украшала огромная залысина. Более всего он смахивал на унылого школьного завхоза: я бы не удивился, если бы у него за ухом обнаружился карандаш, а в наружном кармане рулетка. Давным-давно, еще в младших классах я развлекался тем, что к самым скучным портретам из учебников пририсовывал очки-тарелки и запорожские усы. Однако бывший владелец Корвуса, словно бы предчувствуя будущее надругательство, заранее обзавелся круглыми очками и усами. Так что будь у меня фломастер, я смог бы только зачернить Молотову окуляры, превратив его в фальшивого слепца Базилио из сказки про Буратино.

– Кстати, единственному его внуку нарочно дали имя в честь этого морального урода, – добавил Фишер, кивая на портрет. – Думали, продолжит семейное дело, пойдет во власть. А внук, представь, не в деда пошел, не-ет. Я когда изучал тему, сразу обратил внимание. Вообрази: парень положил с прибором на всю политику и стал художником… то есть он был художником. Эх, бедолага… как же ему в жизни-то не повезло…

– Рано умер? – посочувствовал я.

– Не совсем… – Старик покачал головой. – Жив. Но разве это жизнь? Врагу не пожелаешь, поверь. Вячеслав Индрикович Скрябин – так его зовут – пятый уже год парится в психбольнице. К этому, впрочем, давно шло. Я еще лет семь назад, на его выставке кукол в ЦДХ, просек: с парнем неладно. Ты бы видел тех фей и принцесс. Такие у всех траурные рожицы – самому жить не захочется. В наше время его хворь называли меланхолией, нынче она зовется депрессией. Хрен редьки, по-моему, не слаще… – Фишер бросил взгляд на часы и прервал сам себя: – Ну все, наши полторы минуты истекли, можно выдвигаться дальше.

– А полторы минуты назад было еще нельзя?

– Крайне нежелательно, – подтвердил Вилли Максович. – Зазор у нас маленький. Полторы минуты назад было рано, через четыре минуты будет поздно, а сейчас самое то. Я ведь тебя не зря сюда затащил. Эта картинная галерейка находится, чтоб ты знал, между двумя лестницами. Как только мы отсекли лифты, погоня разделилась пополам. Первая волна от нас отстает, вторая близко, но – впереди… Тсс! Слышишь топот? Они только что проскакали вниз по лестнице. Приготовься: мы с тобой еще тридцать секунд на старте – а затем пристраиваемся в хвост к этому табуну.

– Получается, что не они за нами побегут, а мы за ними?

Честное слово, я почти не удивился. К невероятному быстро привыкаешь. Еще недавно я был уверен, что главным сюрпризом в моей жизни останется трехрублевый выигрыш в уличную лотерею «Спринт»: мне, дошкольнику, отец доверил выбрать билетик, и я угадал. А теперь в моем рюкзаке птица с голосом Сталина, мой напарник – столетний разведчик из комиксов, и мы только что удрали с дирижабля, который сами же угнали у миллиардера…

– Ты прав, деточка, – весело согласился старик. – Все шиворот-навыворот. Мы дышим в затылок авангарду погони за нами. Пусть они думают, что наши шаги – эхо их шагов. Правда, эта радость продлится пять-шесть пролетов, не больше. Ну или десять, если они совсем уж кретины. Потом даже самый дурной пионер догадается, что звери и ловцы поменялись местами… Все, пора, ходу, ходу! Поднажмем, Иннокентий, нам нельзя отставать…

Легко сказать – «поднажмем». В обычной жизни быстрый бег вниз по лестнице почти удовольствие: ты паришь над ступеньками, едва касаясь перил. И совсем другое дело, когда обе твои руки скованы тяжкой ношей, готовой в любую секунду вырваться, а подошвы опасно скользят по гладкой мраморной облицовке.

Ненавижу парадный мрамор! Медведю на льду и то было бы проще. Дважды я чуть не потерял носилки, дважды чуть не навернулся с высоты, и где-то на полпути между двадцатым и девятнадцатым этажами меня реально занесло на повороте. Мой правый бок впечатался в разноцветную смальту: собор Василия Блаженного на фоне закатного неба. О-о-о, до чего же твердый там закат! Хорошо еще конница впереди нас так громко била копытами, что звуки удара, мои охи и чертыханья Фишера растворились в шуме погони.

Нам удалось продержаться незамеченными не пять, не десять, а все двенадцать лестничных пролетов. Но любой удаче приходит конец.

Настал миг – и дрожь под ногами вдруг затихла, топот сменился ропотом, и вот уже невидимый табун, звеня подковами, бросился обратно вверх, нам навстречу. Как раз в эту минуту мы достигли площадки у двери на шестнадцатый этаж. Места здесь было в обрез, не развернуться, зато с красотой все в порядке: слева от нас – гобелен с пшеничным полем, справа – панно с дубовой рощей, прямо над дверью – барельеф с тремя богатырями анфас.

– Стоп! Носилки опустить! – быстрым шепотом скомандовал Вилли Максович. – Кру-гом! Носилки под-нять! Иннокентий, слушай приказ: ты сейчас ведущий, а я ведомый. Ясно тебе? Тогда вперед! Да нет же, не туда, о господи, наоборот! Вперед – это бывшее «назад»! Видишь богатырей? Курс на Добрыню, пошел, пошел…

Носилки ткнулись мне в поясницу, и я постиг нашу новую тактику движения: раньше на трудных участках меня энергично волокли, теперь будут энергично подталкивать. Старик не миндальничал, обучая новобранца на бегу. За каждую оплошность или заминку я без предупреждения получал тычок пониже спины и довольно быстро усвоил, как можно открыть дверь пинком, почти не снижая темпа.

В режиме «пинок – пробег – пинок» мы преодолели несколько светлых залов, которые соединялись друг с другом длинными полутемными переходами. Я так и не понял, для чего эта пустынная роскошь предназначалась. Для официальных приемов? Для тайных аудиенций? Для хранения дипимущества? Мы проносились вдоль ярких стеклянных витрин, набитых хрусталем, напольных китайских ваз в человеческий рост, опаловых колонн, уходящих к потолку, рыцарей на подставках черного дерева, старинных кресел с бархатной обивкой и золочеными ножками, ультрамодерновых кресел, состоящих из одних гнутых металлических трубок, и еще непонятно какой эпохи кресел, спрятанных за бесформенными белыми чехлами.

Порой нам встречались и препятствия. Один раз мы с трудом сумели протиснуться между двух одинаковых памятников с надписью «Ганди» на постаменте (оба Ганди задумчиво извлекали из бронзовой пятки занозу). Другой раз нам пришлось форсировать огромный круглый стол, который, к счастью, состоял из двух полукруглых. А еще через несколько секунд я услышал: «На пол, деточка! Живо! Отползаем!» – и мы вместе с носилками плюхнулись на паркет.